Третьим был Джошуа Райнхарт, местный адвокат и душеприказчик. Он имел внешность дипломата: шестьдесят один год, густые серебристые волосы зачесаны назад, широкий лоб, прямой нос, волевой подбородок.

Тело Бруно Фрая поместили на катафалк и повезли в Санта-Хелену. Джошуа Райнхарт ехал сзади на своей машине. Ничто не заставляло его сопровождать в поездке Таннертона. Долгие годы Джошуа работал с винодельческой компанией, принадлежавшей семье Фраев, и уже давно перестал получать доход, но продолжал вести дела семьи, помня, как тридцать пять лет назад он приехал в Напа Каунти устраиваться и Кэтрин очень помогла, познакомив его с отцом. Известие о смерти Бруно не взволновало его. При жизни Фрай не внушал симпатии. Джошуа поехал вместе с Таннертоном только потому, что рассчитывал на появление прессы, которая неизбежно обратит внимание на него, Джошуа Райнхарта. Хотя Бруно и был неуравновешенным, даже очень злым человеком, Джошуа твердо решил, что похороны должны пройти достойно. Он чувствовал свой долг перед мертвецом. Джошуа был столько лет верным защитником интересов семьи, что не мог позволить, чтобы преступления одного покрыли несмываемым позором имя компании.

Вечерело. Они уже проехали Соному, миновали долину Напа. Джошуа любил открывавшийся из окон вид. Неясно вырисовывались склоны гор, поросшие соснами и елями. Последние лучи заходящего солнца высвечивали верхушки темных деревьев. У основания гор росли развесистые дубы. Высокая трава, укрывавшая землю, не была видна: днем она казалась светлым волнистым ковром. А дальше бесчисленные виноградники усеивали склоны холмов и занимали почти всю равнину. В 1880 году здесь проводил свой медовый месяц Роберт Льюис Стивенсон. Местное вино он назвал поэтическим напитком. В то время виноградники размещались на сорока тысячах акров земли. С введением в 1920 году сухого закона виноградники были оставлены на десяти тысячах акров. На сегодняшний день площади расширились до тридцати тысяч акров. Местное вино славится богатым вкусовым букетом. Среди виноградников прятались винные заводики и дома. Часть зданий была старой постройки: бывшие аббатства, монастыри, католические миссии. Другие появились совсем недавно. Слава Богу, подумал Джошуа, что только на двух новых заводах используют современную технологию. Это был позор для обитателей долины. Виноград здесь давили по старинке и не любили нововведений, которые, по мнению местных жителей, могут разрушить царящую здесь идиллию. В окнах домов уже загорался свет, мягкий желтоватый свет, который так и манит укрыться от надвигающейся тьмы. Вино — поэтический напиток, думал Джошуа, сидя за рулем автомобиля, эта земля поистине дар Божий. Здесь я живу, здесь мой дом. А сколько на земле отвратительных мест, где возможно закончить свои дни. Например, в алюминиевом гробу.

Похоронное бюро находилось в большом белом доме, построенном в колониальном стиле, с полукруглой дорожкой, ведущей к главному входу. Над дверью горел фонарь, на столбах, стоящих вдоль дорожки, зажглись автоматически лампы под молочными плафонами. Таннертон подогнал фургон к заднему входу. Вдвоем с Олмстедом они поставили гроб на каталку и открыли дверь. Джошуа последовал за ними.

Человеческая фантазия попыталась придать этой комнате веселый беззаботный вид. Потолок был выложен красивой плиткой. Стены выкрашены в голубой цвет, цвет новой жизни. Таннертон повернул на стене выключатель, и из стереоколонок полилась нежная, немного торжественная музыка.

Но для Джошуа, несмотря на все ухищрения Таннертона, это было зловещее место. В воздухе стоял едкий запах бальзама, сладковато пахло аэрозолем, ноги скользили по чисто вымытому кафельному полу, поэтому Таннертон и Хари Олмстед носили обувь на резиновой подошве. Поначалу кафель производил впечатление чистоты и большого пространства, но потом Джошуа понял, в чем дело. Такой пол было очень легко отмыть от пятен крови, внутренностей и прочих ужасных веществ.

Сюда не пускали родственников, потому что все здесь напоминало о смерти. Находясь в залах для прощания, с тяжелыми темно-красными портьерами, дорогими коврами, панелями темного дерева и бронзовыми светильниками, человек чувствовал, что здесь совершается великое таинство, душа прощается с землей и отлетает к небесам. Но здесь, в рабочей комнате, где невыносимый запах и взгляд невольно задерживался на разложенных по стальным подносам инструментах, смерть выступала во всей своей неизбежности.

Олмстед открыл алюминиевый гроб. Таннертон свернул саван, обнажая труп. Джошуа взглянул на казавшийся восковым труп и вздрогнул:

— Отвратительно.

— Я знаю, для вас тяжело это видеть, — ответил Таннертон печально. Этот печальный тон он выработал на протяжении всей своей работы в бюро.

— Не совсем. Я не лицемер и не хочу притворяться. Этого человека я не очень хорошо знал, но и по тому, что я о нем знал, у меня сложилось нелестное мнение. С его семьей у меня чисто деловые отношения.

— Тогда, — запнулся Таннертон, — возможно, лучше передать устройство похорон одному из его друзей?

— Я не думаю, что у него найдется хотя бы один друг.

Минуту они смотрели на труп.

— Отвратительно, — повторил Джошуа.

— Конечно, с ним ничего не сделали. Если бы он попал ко мне сразу после смерти, то выглядел бы получше.

— Вы можете... что-нибудь сделать?

— О, да. Но это будет нелегко. Прошло уже полтора дня и, хотя его держали в холодильнике...

— А эти раны, — с отвращением сказал Джошуа, указывая на страшные шрамы, пересекавшие живот.

— Мой Бог, неужели она его так порезала?

— Нет, его еще вскрывал коронер. Видите порез? Это рана. И вот еще. Патологоанатом неплохо зашил рот, — признался Олмстед.

— Правда? — удивился Таннертон, касаясь плотно сжатых губ. — Редко встретишь коронера с эстетическим чувством.

— Очень редко, — повторил Олмстед.

— Пять лет назад, — вдруг сказал Таннертон, — умерла его мать. Тогда я и познакомился с ним. Он показался мне немного... странным. Но я подумал, что это из-за горя. Он был важный человек в Напа Каунти.

— Бессердечный, — сказал Джошуа, — холодный и замкнутый. И злой в делах. Особенное удовольствие ему доставляло разбивать конкурентов. Мне всегда казалось, он был способен на жестокость и насилие.

— Мистер Райнхарт, я знаю, что вы любите говорить прямо, без обиняков. И все знают вас как честного и смелого человека... но...

— Что «но»?

— Но сейчас вы говорите о мертвом.

Джошуа улыбнулся.

— Я совсем не так идеален, как вы только что описали. Отнюдь! Но поскольку правда — это мое оружие, и я не боюсь задеть чувств живых, живых негодяев и мерзавцев, то почему я должен уважать их после смерти?

— Мне непривычно...

— О да, я понимаю. Работа обязывает почтительно отзываться о каждом умершем, независимо от того, что он вытворял при жизни.

Таннертон не нашелся, что ответить. Закрыли крышку гроба.